Константин Могильник обновил свое фото обложки.
2001, August 24th, the 10rd Independence Day of Україна
5895 meters above sea level, Uhuru Peak, Kilimanjaro
КИЛИМАНЖАРО
– И вот еду, в окошко смотрю на саванну – степь африканскую, плавлюсь, а вокруг галдёж радикально чёрных, представляете, представителей…
– Да уж, Африка…
– …более 40 народностей, восхитительные женщины, настолько прекрасные в своей величавой полноте, в ярких просторных нарядах и в тюрбанах с бантом на голове, что от них невозможно было оторвать восторженного взгляда…
– Вот, Лина, можете же красиво говорить, когда захотите.
– Да, пёстрая и многоликая толпа…
– Класс!
– …говорящая на мелодичном и непонятном суахили…
– Ну вот вы опять!
– Андрей, представляете: пасущиеся вдали стада зебр, затем – гуляющих вдоль обочины флегматичных страусов. Знаете, Африка просто переполнена всевозможными животными…
– Да уж!
– Но вдруг слышу – по-русски: «Эти красоты приводят в восторг человека с открытым сердцем».
– Ух ты. Животные, что ль, так?
– Ха-ха, какой вы приколист, Андрюша!
– Да уж, мы уж!
– Но не животные, конечно. А команда киевских же – представьте – землеобзорцев.
– Кто такой?
– Землеобзорец – это такой человек, который обладает кипучей энергией, пытливым умом и способностью по-детски удивляться. Он может с мальчишеским восторгом тарзанить по лианам, объясниться с любым банту и даже масаем на любом языке или вовсе без языка. Он способен, несмотря на усталость трёхдневного пути до хрипоты и до рассвета оспаривать вечные истины. Он может пить воду, пахнущую бегемотами, и увидеть на том берегу прекрасный цветок и поплыть к нему, чтобы – нет, не сорвать, а снять, в смысле сфотографировать – и приплыть обратно, просто не заметив, что река кишит крокодилами. Представляете?
– Ну только не надо, я и не такое видал. Идёшь по тайге – филины ухают, рыси кругом, росомахи, Ольшак, Ночняк, может он такое представить, этот ваш? То-то!
– Правда, правда, но я ещё не познакомилась с таким мужчиной как вы: свежесть интеллекта, естественность эмоций, простота реакций – удивительно!
– Вот.
– Но он, как на тот период, тоже очень меня увлёк. Представляете: зелёная майка, а на ней два носорога. И два коллеги-путешественника справа и слева: один – удивительный, с открытым сердцем, с грозным лицом и детской душой, почти шаман. Умеет трубить по-слоновьи, что нервно-паралитически действует на противника. Питается одной цветочной пыльцой и тонкими излучениями добра. Ну, во всяком случае, в походе. Увидел цветок – улыбнулся и прицеливается минут пятнадцать, сам приговаривает молча что-то вроде:
Но знаю я, пока живу,
Что есть уа, что есть ау…
Как лесное божество, понимаете? И ходит вокруг цветка, чуть ли не цветы ему дарит, как девушке. И цветок постепенно начинает чувствовать его мужскую красоту, свежесть интеллекта, естественность эмоций, простоту реакций – удивительно!
– Вот какая вы, Лина, впечатлительная. Это каждый может подойти и сказать: у меня свежесть интеллекта, естественность эмоций… и что там ещё? А человек проверяется не словами и не вздохами на скамейке.
– Зачем ему скамейки! Этот человек может спать на камнях, на гвоздях, а может вообще не спать и не есть, и не пить, неделями! – представьте, Андрей. Это ещё только то, что я знаю и могу лично подтвердить, а что происходит без свидетелей, вы только подумайте!
– Не знаю, не знаю. У меня принцип: чего сам не видел, того и другому не давай.
– Правильно, но я же вас тогда ещё не знала, Андрюша. Я не знала вас тысячелетиями. Смотрите: где-нибудь в мезозойских хвощах и плаунах жила какая-нибудь ящерица, и звали её Лина, но она сама о том не знала. И прожила весь свой нескончаемый мезозойский век одна. Посмотрит, бывало, на диплодока или на тираннозавра, думает – вот это мужчина! А приглядится: нет, чего-то в нём для меня недостаёт. Может быть, интеллекта, тонкости, вкуса – ну я не знаю, но чего-то нет в нём. А потом, ещё дольше, существовал розовый коралл в океане, в Коралловом море, и звали его тоже Лина, но откуда ему было знать? И ждала эта Лина своего Андрея, пока не окаменела. А потом стала медузой, потом водорослью, потом пальмой стояла на горючем утёсе, о кедре северном мечтая. А кедра северного звали Андрей, да?
– Как вы красиво мечтаете, Лина. Никогда не встречал такой девушки. Была, конечно, у меня Хозяйка, но она мне никогда всего этого не рассказывала. Потому – Хозяйка была, а Цыпа – охранник, верный пёс. Не стало её, Лина. То ли сгорела, то ли Чмо Болотное засосало. Но жизнь, я вижу, не скупа. Она одной рукой убивает, и той же самой рукою сейчас же ласкает. В уши, в глаза, во всё ласкает. И потому, если Цыпа погибнет, то не надо ему, ну только не надо! разных колючих венков на виски. Потому что сердце моё – ну кто знает, какое оно общечеловеческое, и какой всем я был друг при жизни. И, представляете, вот стоит могила, а над ней – чистое небо, ну, может, с облаками, и вот я умер, отслужил, как сказал бы мой дедушка – ветеран, – а сердце моё вместе с небом всем раздаётся, и грудь моя небом полна. То есть, я не знаю, может, это вам, европейской барышне, смешно будет, что я так разговорился, но так и знайте, что это не часто бывает, и это для вас, и навсегда.
– Андрюша, милый, знаете, у меня такая особенность: я не могу сразу откликаться на услышанное, пока не изолью накипевшее. И я внутренне очень взволнована, да что там – потрясена вашим признанием, потому что это ведь было признание, правда? Только ничего не отвечайте, а я знаю. Но мне нужно сначала всё рассказать по порядку, чтобы в душе ничего не осталось постороннего, чтобы вы вошли в чисто выметенную комнату и увидели там только цветы и ваш портрет. Ой, как-то выходит похоже на похороны, но я не виновата. Если подумать, так ведь таки да: кончилась ваша прежняя жизнь, и моя завершилась, и попали вы… куда, Андрюша?
– Так я ж не знаю куда. Что это, кстати, за место?
– А как вы думаете?
– Лина, вы надо мной не прикалывайтесь, ладно? Я уже понял, что я утонул, и началась новая какая-то линия, где всё как будто такое же, но иначе – так, нет?
– Андрей, вот вы порвали фотографию, и я ничего не говорю, вы всё правильно делаете, но пусть он ещё на минуту вернётся и прочтёт любимое:
ни хрупкие тени японии
ни вы сладкозвучные индии дщери
не могут звучать похороннее
чем речи последней вечери
пред смертью жизнь проходит снова
но очень скоро и иначе
и это правило основа
для пляски смерти и удачи
– Ли-и-ина! Я думал – моё сердце одинокое, а теперь я понял, что вы всё знаете обо мне. Р-р-родное сер-р-рдце!
– Да? А вот вы ещё не всё знаете обо мне. И это хорошо, потому что не всё следует выговаривать до донышка. Особенно женщине, потому что в женщине всегда должна оставаться какая-то загадка. Иначе какой интерес?
– Ну только не надо. Я должен знать всё. Продолжайте дальше!
– Ах да, дальше. Дальше – по другую руку от Встречного был другой товарищ. Сильный, молчаливый, иронический и мудрый. Он никогда не говорил об открытом сердце, на его устах всегда была практика. Например, на любом африканском рынке он, даже не расслышав цены, тут же авторитетно заявлял, что таких цен не бывает, а что бывает раз в 20 ниже, а не хотите, так ничего не получите, после чего невозмутимо удалялся, а продавец догонял его, с каждым шагом снижая цену. Минут через 10 цена становилась такой ничтожной, что, сжалившись над продавцом, он гуманно предлагал вдвое больше. И оба были довольны. Другие его черты: абсолютное физическое бесстрашие: «Ты что же, смерти боишься?» – удивлённо спрашивал он чёрного проводника, когда тот приостанавливался перед нежданным обрывом. И проводнику оставалось только очертя голову и зажмурившись прыгать через 2-метровую трещину в леднике. Его возмутительно сексистские суждения о женщинах почему-то не возмущали, но даже невольно убеждали. И лишь бесконечно добрые глаза просвечивали сквозь наигранно-непритворный цинизм.
– Ну ладно, Линочка, вы ближе к делу. А то, я вижу, вы вокруг да около, а где же главный, который в центре и в майке с двумя носорогами? И потом, откуда вам знать в автобусе, как они там через трещины скачут и васильки фотографируют?
– А я разве ещё не сказала? Мы мгновенно познакомились, и он пригласил меня подняться с ним на вершину и участвовать в водружении знамени Команды EQUITES. Так они себя называли.
– И вы сразу же?
– Но ведь я тогда ещё не. Я бы не поверила другому, но чуть посмотрела в эти светло-серые глаза – они бывали синими, когда отражали небо, – и поняла, что Найроби обождёт – жили же там без меня, правда? И что я смогу.
– И вы…
– Ну да, пошла. Ведь вместе с такими ребятами можно хоть к чёрту на рога. 4 дня по тропе Машаме, четыре ночи, одна безвоздушнее другой, под африканскими горными звёздами, а это ведь почти экватор, второй градус южной широты, и луна, огромная и голая как слон, скатывалась вниз по склону, а нам-то предстояло завтра снова вверх и вверх, а там штурмовой лагерь и последний подъём. Выход в 2 часа ночи и почти вертикальное бездорожье. То есть, ты знаешь, что это вертикаль, но кажется, что равнина, только ноги почему-то тяжелы, а он декламирует что-то вроде:
Что ни шаг – то остальные легче,
Что ни знак – созвучье самоценней…
И действительно, становится легче, даже кажется, что начался спуск – а это и есть первый симптом горной болезни. Ну и голова начинает болеть, и мутит слегка. Второй симптом, когда нападает непонятный страх, хочется убежать, а бежать нет силы, да и некуда, и тошнит уже в открытую, и живот беспощадно схватывает, а тут ещё непуганые заоблачные горные в;роны нагло клюют тебя, словно это уже падаль. Да, а на лбу у тебя фонарь вроде шахтёрского освещает камень, камень, камень, и в затылке – тяжёлый камень, и кровь хлещет носом, а он сдавленно горланит:
И можно свернуть, обрыв обогнуть,
Но мы выбираем трудный путь,
Опасный, как военная тропа!
Вам, Андрюша, это, может быть, покажется банальным: петь в горах горные песни Высоцкого. Так вот, вслед за ними пошёл – представляете! – Мандельштам. Мускулы, экстрим, кровь из носу, а тут Осип Эмильевич!
– Что ж, тоже в гору полез, с такой-то фамилией?
– А что такое, а фамилия Лина Нестандартер как вам тут покажется?
– Не обижайтесь, Линочка, лишь бы мужик был хороший.
– А звучит он так:
Преодолев затверженность природы,
Голуботвёрдый глаз проник в её закон.
В пустой коре юродствуют породы,
И, как руда, из груди рвётся стон.
И тянется глухой недоразвиток,
Как бы дорогой, согнутою в рог,
Понять пространства внутренний избыток,
И лепестка, и купола залог.
– Охренеть! То есть, пардон, обалдеть.
– А как раз в горах всё это становится ясным, как простая рифма «знамя – пламя». Смотрите, первая строчка – как раз о третьем симптоме: все вещи – камни, облака, солнце, руки, ноги, спины, лёд – теряют оболочку. Пропадают всею жизнью затверженные связи между предметами предметного мира…
– Странно – непонятно – но здорово.
– Непонятно, как ещё сохраняется различение твёрдой поверхности под руками и ногами – и открытой пропасти над и под нею. Я забыла сказать, что ночь на экваторе сменяется днём почти мгновенно. Раз моргнуть: закрыл глаза ночью, открыл – уже днём. А если в этот момент не моргать, увидишь перекличку красок: всё чернеет > краснеет > золотеет > синеет. Всё – дальше день. И глаз становится голубым от неба, твёрдым от камня, и проникает в самую основу природы неба > камня > крови > солнца. Поняли?
– Вы продолжайте, а я потом…
– Ну вот, в коре земной, которая отпала, в пустой коре внешности вещей юродствуют, своевольно безумствуют горные породы и породы сущего. Я пыталась как-то учить иврит, не выучила, но узнала, что формы глагола называются в нём породами, и этих пород около 30. А подумайте, сколько пород у вещей, если они ещё не выстроены вашим сознанием в ряды и разряды?
– Это что, вопрос? Я так думаю, что никаких пород не останется. Так, нет?
– Можно и так сказать. А вернее, сказать уже ничего нельзя, можно только стихийно простонать. Ведь стон относится к языку, как руда к металлу. Вы замечали, Андрей?
– М-м-м… Поду-у-умать надо.
– Мозгу трудно думать в высокогорных условиях. Он чувствует себя глухим и недоразвитым. Ему хочется развернуть свою спираль, которую гнёт в бараний рог горная дорога. Но несвойственно пространству быть прямым, скрывает пространство свой избыток, свёртывается моллюском малютки-мозга, прячется в черепе, ставит себе предел – от виска до виска. А затем – от моря до моря, от полюса до полюса…
– От забора до обеда, га-га! Но серьёзно: смотришь в небо, думаешь думу, а оно почему-то круглое, как купол. Всё круглится на свете, это вы точно подмечаете. Я ещё в раннем детстве это бессознательно усекал. Да-да: лежишь и видишь под веками: всё раздвигается, раздвигается, но остаётся круглым, ну куполом остаётся. Просыпаешься, плачешь, а купол всё закругляется, никак не распахнётся.
– Во-о-от. И слово так же относится к бумаге, как купол к пустым небесам. И бутон розы так же. А ведь всё на свете из бутона. Он сам держится на внутренней тяге и вытягивает за собой все завои, и блёстки, и росы. Первый завиток – три наши измерения, следующий – четырёхмерный мир, далее – многомерность, и всё стремится к безмерности.
– Но никак не дойдёт, га-га!
– Ну только не надо. Дорогу осилит идущий. Вот шли, шли, и дошли, и добрались до края кратера, до Stella Point.
– У нас в классе училась девочка Стелла. Недолго проучилась, улетела куда-то с Алтына, звезда с хвостом. Мой друг Платон её любил, пока не улетела. А потом и он улетел… Далеко. Вот она жизнь.
– Молчите! Что такое жизнь знает лишь тот, кто дошёл хотя бы до Stella Point, а лучше – до пика Ухуру. Ой, что вы так нахмурились, Андрюшенька?
– Ну-у, это значит, что нам, простым людям, особенно алтынским, так никогда и не узнать жизни, свободы…
– Ах, Андрей, удивительно! Вы ведь всё это уже знаете. «Ухуру» – это ведь и есть свобода на суахили. Алтын, Килиманжаро, или Джомолунгма – всё это воплощение торжества воли к жизни. Он так и говорил, стоя на пике Свободы:
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день идёт за них на бой!
– Вот это верно, это ж про нас, братанов.
– Вот видите. Но перед пиком Ухуру был же ещё кратер, я же не закончила вам про кратер! Закройте глаза и смотрите…
– Да-а-а, а вы мне какую-нибудь бякость тем временем в рот положите? Нашли дурачка, я с детства знаю эти приколы.
– Андрей, я положу вам в рот разве что аметист.
– Ну только не надо, вы бы ещё сказали «эбонит»!
– Я бы и сказала «эбонит», если бы он там был. Но эбонита на вершинах не встретить. Нужно понимать прежде всего, что Килиманжаро – это потухший вулкан. И поэтому обладает такой неоднозначной энергетикой. Но когда смотришь в кратер с этой кольцевидной гряды, а он весь чёрный от вулканической пыли, и так метров 200 вниз, а над кратером громоздится бело-голубой слоистый глетчер – мороженный торт, куда вмёрз неведомо как и когда сюда взобравшийся леопард, или может быть шаман туземного племени чага в образе (или в шкуре) леопарда – сквозь лёд не разобрать. Говорят, наступит час, когда растает ледник, проснётся леопард, а с ним проснётся и гора, задышит, как бывало, огнём, и спустятся тогда в саванну чёрные люди чага, и прогонят пришельцев банту, прогонят воинов масаев, пьющих молоко с кровью зебу, прогонят работорговцев-арабов и огнём дерущихся белых людей с жёлтыми волосами, и воцарятся чага на равнине, над которой всегда будет чернодымная беззвёздная ночь, освещаемая лишь рыжим жаром Килиманжаро. Не понадобится им охота: дымящаяся лава принесёт им жареные туши антилоп. Не надо будет отбиваться от львов и леопардов: убегут звери в иные края от вечно грохочущей горы. Оглушённые вечным грохотом люди чага разучатся говорить, и многого не потеряют, ибо и так полунемы, а понимать друг друга им будет ни к чему, да и толковать не о чем. И назовут дальние, учёные белые люди ту землю Республика Ад.
– Ну не бойтесь, Линочка, может этого ещё и не будет. Настоящий ад, если хотите знать, не так далеко. Я вот с ним уже чуть-чуть познакомился и знаю, что всё это здесь, только какое-то вывернутое. А леопард – что ж. Влез как-то на гору зверь и вморозился в лёд – запросто бывает. Мой дедушка, герой Великой Отечественной Войны сражался, например, на Кавказе. Так там есть ледник, а в него немцев целая рота вморожена, да все в мундирах, иные в касках, и вооружённые. Но это наш лёд и наши горы, и мы поможем им никогда не размёрзнуться, так, нет? А если бы пришли они к нам на Алтын… Чо смеётесь, Линочка?
– Да ведь они сюда уже пришли, вмораживаются понемногу. И вас обнаружил в сарае раненого – кто? Карл Мюллер, мюнхенский трудный подросток, учащийся нашего интерната. Здесь, чтоб вы знали, исправительно-учебное заведение. Германские педагоги нашли, что буйных юнцов лучше всего перевоспитает сибирский мороз.
– Ну, сомневаюсь я. Отчего же он Гальпера, падлу, не перевоспитал, а?
– Тихонько, Андрюша. Я сама и директор наш, коренной сибирский фольксдойч Виктор Генрихович Центнер, этому удивляемся. Мне кажется, что рано или поздно… всякий получит по заслугам, и все порождения зла будут ещё в младенчестве разбиты о камень… и счастлив тот человек…
– Который сам это сделает. Лина, вы понимаете буквально всё. Но как же вы сюда к нам свалились с вашего Килиманжаро?
– Дайте досказать – узнаете. Вы покинули меня над кратером Рейш. Если вы покинули, то как было мне не увлечься тем, кто стоял рядом! Стоит Костя, а это был он, между двух обрывов, к одному спиной, где облака пеленою лежат далеко внизу, к другому лицом – где чёрный прах и белый ледник, и произносит вдохновенно:
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья –
Бессмертья, может быть, залог,
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог!
И, чуть обратив ко мне плечо: «Пошли, что ль?» А сам по тропе в кратер, а я за ним. Все симптомы горной болезни, заметьте, сорвались в пропасть вместе со страхом навек. Ничего не помню, только счастье, Костю да аметисты в горсти. Аметисты – это чёрная твёрдая лава, вулканическое стекло, изрыгнутое землёй. Выбрались – и дальше, на самую верхнюю точку Африки. Поднялись – как по величественной лестнице в поднебесную залу торжеств, к той колонне, где те, кто сподобился, оставляют памятку…
– Это вроде типа как «Тут был Цыпа», га-га?
– Ну да, вы очень точно подметили смешную сторону. На другой стороне таблички с текстом “Nur der verdient sich Freiheit wie das Leben, der täglich sie erobern muss. Wolfratshausener Alpenverein” стояло выцарапанное «РЯЗАНЬ!!!»
– Во: можем же, когда хотим! Значит ваши хохлы там были не первыми людьми.
– Там каждый становится первым. Увы, как в моём сердце!
– Вот вы, оказывается, как. А я…
– Ну что «как»? Разве дело в том, кто первый? Здесь дело в том, кто последний, а это ведь вы. Может быть, это вас увидела я тогда сквозь его счастливо хмельное лицо, когда навела на него фотокамеру, щёлкнула и заплакала. Ведь это был конец, и кто взошёл на вершину, тому остаётся только спуск. Спускаться легко, с каждым шагом всё легче, но вершины уже не будет. Карабкаются навстречу новые и новые покорители не каждому отдающейся горы. Иной – неуморимый жучок – ползёт по стене, как будто и не замечает ни горной болезни, ни камней, ни солнца, ни 15-градусного мороза, ни срывающего одежду ветра:
– Jaschar-r-r!
Глядишь, и вершины не приметит, двинется выше к иным куполам, помните про купола? Другой обнял глыбу и внутренне уже сдох:
– Damned mountain. Zero energy…
Третий, не отрывает озабоченного глаза от электронного определителя географического положения:
– Und das nennt man japanische Qualität! Das Zeug ist ungenau .
Четвёртый, обнимая рыдающую от усталости барышню, безнадёжно указывает ей в пространство и восклицает:
– Mira, Carina, che bello paesaggio!
А мы – вниз, в жаркую саванну жизни, он – в новые дороги, я – в трущобы Найроби. А в трущобах Найроби душно, а в трущобах Найроби жутко…
– Погоди-ка, Линок. Про Райноби потом доскажешь. А пока – гони сюда фотку с Костей. Во.
– Постой, Андрюша, мгновение! Смотри, что у него на плече – ужас!
– Галка как галка, она и в Африке галка. Всё, рву.
– Это не галка, Андрей, это горный заоблачный ворон! Но почему его не было до сих пор?!
– Ну почём я знаю? Проявился, может, в последний момент, га-га, разморозился, что ль. Вот так, и не рюмсать мне тут! А теперь слушаю про Райноби.
Из романа "Лирические величины или Liebe dich aus"
© Дмирий Каратеев & Константин Могильник, 2007
https://proza.ru/2009/05/08/359
5895 meters above sea level, Uhuru Peak, Kilimanjaro
КИЛИМАНЖАРО
– И вот еду, в окошко смотрю на саванну – степь африканскую, плавлюсь, а вокруг галдёж радикально чёрных, представляете, представителей…
– Да уж, Африка…
– …более 40 народностей, восхитительные женщины, настолько прекрасные в своей величавой полноте, в ярких просторных нарядах и в тюрбанах с бантом на голове, что от них невозможно было оторвать восторженного взгляда…
– Вот, Лина, можете же красиво говорить, когда захотите.
– Да, пёстрая и многоликая толпа…
– Класс!
– …говорящая на мелодичном и непонятном суахили…
– Ну вот вы опять!
– Андрей, представляете: пасущиеся вдали стада зебр, затем – гуляющих вдоль обочины флегматичных страусов. Знаете, Африка просто переполнена всевозможными животными…
– Да уж!
– Но вдруг слышу – по-русски: «Эти красоты приводят в восторг человека с открытым сердцем».
– Ух ты. Животные, что ль, так?
– Ха-ха, какой вы приколист, Андрюша!
– Да уж, мы уж!
– Но не животные, конечно. А команда киевских же – представьте – землеобзорцев.
– Кто такой?
– Землеобзорец – это такой человек, который обладает кипучей энергией, пытливым умом и способностью по-детски удивляться. Он может с мальчишеским восторгом тарзанить по лианам, объясниться с любым банту и даже масаем на любом языке или вовсе без языка. Он способен, несмотря на усталость трёхдневного пути до хрипоты и до рассвета оспаривать вечные истины. Он может пить воду, пахнущую бегемотами, и увидеть на том берегу прекрасный цветок и поплыть к нему, чтобы – нет, не сорвать, а снять, в смысле сфотографировать – и приплыть обратно, просто не заметив, что река кишит крокодилами. Представляете?
– Ну только не надо, я и не такое видал. Идёшь по тайге – филины ухают, рыси кругом, росомахи, Ольшак, Ночняк, может он такое представить, этот ваш? То-то!
– Правда, правда, но я ещё не познакомилась с таким мужчиной как вы: свежесть интеллекта, естественность эмоций, простота реакций – удивительно!
– Вот.
– Но он, как на тот период, тоже очень меня увлёк. Представляете: зелёная майка, а на ней два носорога. И два коллеги-путешественника справа и слева: один – удивительный, с открытым сердцем, с грозным лицом и детской душой, почти шаман. Умеет трубить по-слоновьи, что нервно-паралитически действует на противника. Питается одной цветочной пыльцой и тонкими излучениями добра. Ну, во всяком случае, в походе. Увидел цветок – улыбнулся и прицеливается минут пятнадцать, сам приговаривает молча что-то вроде:
Но знаю я, пока живу,
Что есть уа, что есть ау…
Как лесное божество, понимаете? И ходит вокруг цветка, чуть ли не цветы ему дарит, как девушке. И цветок постепенно начинает чувствовать его мужскую красоту, свежесть интеллекта, естественность эмоций, простоту реакций – удивительно!
– Вот какая вы, Лина, впечатлительная. Это каждый может подойти и сказать: у меня свежесть интеллекта, естественность эмоций… и что там ещё? А человек проверяется не словами и не вздохами на скамейке.
– Зачем ему скамейки! Этот человек может спать на камнях, на гвоздях, а может вообще не спать и не есть, и не пить, неделями! – представьте, Андрей. Это ещё только то, что я знаю и могу лично подтвердить, а что происходит без свидетелей, вы только подумайте!
– Не знаю, не знаю. У меня принцип: чего сам не видел, того и другому не давай.
– Правильно, но я же вас тогда ещё не знала, Андрюша. Я не знала вас тысячелетиями. Смотрите: где-нибудь в мезозойских хвощах и плаунах жила какая-нибудь ящерица, и звали её Лина, но она сама о том не знала. И прожила весь свой нескончаемый мезозойский век одна. Посмотрит, бывало, на диплодока или на тираннозавра, думает – вот это мужчина! А приглядится: нет, чего-то в нём для меня недостаёт. Может быть, интеллекта, тонкости, вкуса – ну я не знаю, но чего-то нет в нём. А потом, ещё дольше, существовал розовый коралл в океане, в Коралловом море, и звали его тоже Лина, но откуда ему было знать? И ждала эта Лина своего Андрея, пока не окаменела. А потом стала медузой, потом водорослью, потом пальмой стояла на горючем утёсе, о кедре северном мечтая. А кедра северного звали Андрей, да?
– Как вы красиво мечтаете, Лина. Никогда не встречал такой девушки. Была, конечно, у меня Хозяйка, но она мне никогда всего этого не рассказывала. Потому – Хозяйка была, а Цыпа – охранник, верный пёс. Не стало её, Лина. То ли сгорела, то ли Чмо Болотное засосало. Но жизнь, я вижу, не скупа. Она одной рукой убивает, и той же самой рукою сейчас же ласкает. В уши, в глаза, во всё ласкает. И потому, если Цыпа погибнет, то не надо ему, ну только не надо! разных колючих венков на виски. Потому что сердце моё – ну кто знает, какое оно общечеловеческое, и какой всем я был друг при жизни. И, представляете, вот стоит могила, а над ней – чистое небо, ну, может, с облаками, и вот я умер, отслужил, как сказал бы мой дедушка – ветеран, – а сердце моё вместе с небом всем раздаётся, и грудь моя небом полна. То есть, я не знаю, может, это вам, европейской барышне, смешно будет, что я так разговорился, но так и знайте, что это не часто бывает, и это для вас, и навсегда.
– Андрюша, милый, знаете, у меня такая особенность: я не могу сразу откликаться на услышанное, пока не изолью накипевшее. И я внутренне очень взволнована, да что там – потрясена вашим признанием, потому что это ведь было признание, правда? Только ничего не отвечайте, а я знаю. Но мне нужно сначала всё рассказать по порядку, чтобы в душе ничего не осталось постороннего, чтобы вы вошли в чисто выметенную комнату и увидели там только цветы и ваш портрет. Ой, как-то выходит похоже на похороны, но я не виновата. Если подумать, так ведь таки да: кончилась ваша прежняя жизнь, и моя завершилась, и попали вы… куда, Андрюша?
– Так я ж не знаю куда. Что это, кстати, за место?
– А как вы думаете?
– Лина, вы надо мной не прикалывайтесь, ладно? Я уже понял, что я утонул, и началась новая какая-то линия, где всё как будто такое же, но иначе – так, нет?
– Андрей, вот вы порвали фотографию, и я ничего не говорю, вы всё правильно делаете, но пусть он ещё на минуту вернётся и прочтёт любимое:
ни хрупкие тени японии
ни вы сладкозвучные индии дщери
не могут звучать похороннее
чем речи последней вечери
пред смертью жизнь проходит снова
но очень скоро и иначе
и это правило основа
для пляски смерти и удачи
– Ли-и-ина! Я думал – моё сердце одинокое, а теперь я понял, что вы всё знаете обо мне. Р-р-родное сер-р-рдце!
– Да? А вот вы ещё не всё знаете обо мне. И это хорошо, потому что не всё следует выговаривать до донышка. Особенно женщине, потому что в женщине всегда должна оставаться какая-то загадка. Иначе какой интерес?
– Ну только не надо. Я должен знать всё. Продолжайте дальше!
– Ах да, дальше. Дальше – по другую руку от Встречного был другой товарищ. Сильный, молчаливый, иронический и мудрый. Он никогда не говорил об открытом сердце, на его устах всегда была практика. Например, на любом африканском рынке он, даже не расслышав цены, тут же авторитетно заявлял, что таких цен не бывает, а что бывает раз в 20 ниже, а не хотите, так ничего не получите, после чего невозмутимо удалялся, а продавец догонял его, с каждым шагом снижая цену. Минут через 10 цена становилась такой ничтожной, что, сжалившись над продавцом, он гуманно предлагал вдвое больше. И оба были довольны. Другие его черты: абсолютное физическое бесстрашие: «Ты что же, смерти боишься?» – удивлённо спрашивал он чёрного проводника, когда тот приостанавливался перед нежданным обрывом. И проводнику оставалось только очертя голову и зажмурившись прыгать через 2-метровую трещину в леднике. Его возмутительно сексистские суждения о женщинах почему-то не возмущали, но даже невольно убеждали. И лишь бесконечно добрые глаза просвечивали сквозь наигранно-непритворный цинизм.
– Ну ладно, Линочка, вы ближе к делу. А то, я вижу, вы вокруг да около, а где же главный, который в центре и в майке с двумя носорогами? И потом, откуда вам знать в автобусе, как они там через трещины скачут и васильки фотографируют?
– А я разве ещё не сказала? Мы мгновенно познакомились, и он пригласил меня подняться с ним на вершину и участвовать в водружении знамени Команды EQUITES. Так они себя называли.
– И вы сразу же?
– Но ведь я тогда ещё не. Я бы не поверила другому, но чуть посмотрела в эти светло-серые глаза – они бывали синими, когда отражали небо, – и поняла, что Найроби обождёт – жили же там без меня, правда? И что я смогу.
– И вы…
– Ну да, пошла. Ведь вместе с такими ребятами можно хоть к чёрту на рога. 4 дня по тропе Машаме, четыре ночи, одна безвоздушнее другой, под африканскими горными звёздами, а это ведь почти экватор, второй градус южной широты, и луна, огромная и голая как слон, скатывалась вниз по склону, а нам-то предстояло завтра снова вверх и вверх, а там штурмовой лагерь и последний подъём. Выход в 2 часа ночи и почти вертикальное бездорожье. То есть, ты знаешь, что это вертикаль, но кажется, что равнина, только ноги почему-то тяжелы, а он декламирует что-то вроде:
Что ни шаг – то остальные легче,
Что ни знак – созвучье самоценней…
И действительно, становится легче, даже кажется, что начался спуск – а это и есть первый симптом горной болезни. Ну и голова начинает болеть, и мутит слегка. Второй симптом, когда нападает непонятный страх, хочется убежать, а бежать нет силы, да и некуда, и тошнит уже в открытую, и живот беспощадно схватывает, а тут ещё непуганые заоблачные горные в;роны нагло клюют тебя, словно это уже падаль. Да, а на лбу у тебя фонарь вроде шахтёрского освещает камень, камень, камень, и в затылке – тяжёлый камень, и кровь хлещет носом, а он сдавленно горланит:
И можно свернуть, обрыв обогнуть,
Но мы выбираем трудный путь,
Опасный, как военная тропа!
Вам, Андрюша, это, может быть, покажется банальным: петь в горах горные песни Высоцкого. Так вот, вслед за ними пошёл – представляете! – Мандельштам. Мускулы, экстрим, кровь из носу, а тут Осип Эмильевич!
– Что ж, тоже в гору полез, с такой-то фамилией?
– А что такое, а фамилия Лина Нестандартер как вам тут покажется?
– Не обижайтесь, Линочка, лишь бы мужик был хороший.
– А звучит он так:
Преодолев затверженность природы,
Голуботвёрдый глаз проник в её закон.
В пустой коре юродствуют породы,
И, как руда, из груди рвётся стон.
И тянется глухой недоразвиток,
Как бы дорогой, согнутою в рог,
Понять пространства внутренний избыток,
И лепестка, и купола залог.
– Охренеть! То есть, пардон, обалдеть.
– А как раз в горах всё это становится ясным, как простая рифма «знамя – пламя». Смотрите, первая строчка – как раз о третьем симптоме: все вещи – камни, облака, солнце, руки, ноги, спины, лёд – теряют оболочку. Пропадают всею жизнью затверженные связи между предметами предметного мира…
– Странно – непонятно – но здорово.
– Непонятно, как ещё сохраняется различение твёрдой поверхности под руками и ногами – и открытой пропасти над и под нею. Я забыла сказать, что ночь на экваторе сменяется днём почти мгновенно. Раз моргнуть: закрыл глаза ночью, открыл – уже днём. А если в этот момент не моргать, увидишь перекличку красок: всё чернеет > краснеет > золотеет > синеет. Всё – дальше день. И глаз становится голубым от неба, твёрдым от камня, и проникает в самую основу природы неба > камня > крови > солнца. Поняли?
– Вы продолжайте, а я потом…
– Ну вот, в коре земной, которая отпала, в пустой коре внешности вещей юродствуют, своевольно безумствуют горные породы и породы сущего. Я пыталась как-то учить иврит, не выучила, но узнала, что формы глагола называются в нём породами, и этих пород около 30. А подумайте, сколько пород у вещей, если они ещё не выстроены вашим сознанием в ряды и разряды?
– Это что, вопрос? Я так думаю, что никаких пород не останется. Так, нет?
– Можно и так сказать. А вернее, сказать уже ничего нельзя, можно только стихийно простонать. Ведь стон относится к языку, как руда к металлу. Вы замечали, Андрей?
– М-м-м… Поду-у-умать надо.
– Мозгу трудно думать в высокогорных условиях. Он чувствует себя глухим и недоразвитым. Ему хочется развернуть свою спираль, которую гнёт в бараний рог горная дорога. Но несвойственно пространству быть прямым, скрывает пространство свой избыток, свёртывается моллюском малютки-мозга, прячется в черепе, ставит себе предел – от виска до виска. А затем – от моря до моря, от полюса до полюса…
– От забора до обеда, га-га! Но серьёзно: смотришь в небо, думаешь думу, а оно почему-то круглое, как купол. Всё круглится на свете, это вы точно подмечаете. Я ещё в раннем детстве это бессознательно усекал. Да-да: лежишь и видишь под веками: всё раздвигается, раздвигается, но остаётся круглым, ну куполом остаётся. Просыпаешься, плачешь, а купол всё закругляется, никак не распахнётся.
– Во-о-от. И слово так же относится к бумаге, как купол к пустым небесам. И бутон розы так же. А ведь всё на свете из бутона. Он сам держится на внутренней тяге и вытягивает за собой все завои, и блёстки, и росы. Первый завиток – три наши измерения, следующий – четырёхмерный мир, далее – многомерность, и всё стремится к безмерности.
– Но никак не дойдёт, га-га!
– Ну только не надо. Дорогу осилит идущий. Вот шли, шли, и дошли, и добрались до края кратера, до Stella Point.
– У нас в классе училась девочка Стелла. Недолго проучилась, улетела куда-то с Алтына, звезда с хвостом. Мой друг Платон её любил, пока не улетела. А потом и он улетел… Далеко. Вот она жизнь.
– Молчите! Что такое жизнь знает лишь тот, кто дошёл хотя бы до Stella Point, а лучше – до пика Ухуру. Ой, что вы так нахмурились, Андрюшенька?
– Ну-у, это значит, что нам, простым людям, особенно алтынским, так никогда и не узнать жизни, свободы…
– Ах, Андрей, удивительно! Вы ведь всё это уже знаете. «Ухуру» – это ведь и есть свобода на суахили. Алтын, Килиманжаро, или Джомолунгма – всё это воплощение торжества воли к жизни. Он так и говорил, стоя на пике Свободы:
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день идёт за них на бой!
– Вот это верно, это ж про нас, братанов.
– Вот видите. Но перед пиком Ухуру был же ещё кратер, я же не закончила вам про кратер! Закройте глаза и смотрите…
– Да-а-а, а вы мне какую-нибудь бякость тем временем в рот положите? Нашли дурачка, я с детства знаю эти приколы.
– Андрей, я положу вам в рот разве что аметист.
– Ну только не надо, вы бы ещё сказали «эбонит»!
– Я бы и сказала «эбонит», если бы он там был. Но эбонита на вершинах не встретить. Нужно понимать прежде всего, что Килиманжаро – это потухший вулкан. И поэтому обладает такой неоднозначной энергетикой. Но когда смотришь в кратер с этой кольцевидной гряды, а он весь чёрный от вулканической пыли, и так метров 200 вниз, а над кратером громоздится бело-голубой слоистый глетчер – мороженный торт, куда вмёрз неведомо как и когда сюда взобравшийся леопард, или может быть шаман туземного племени чага в образе (или в шкуре) леопарда – сквозь лёд не разобрать. Говорят, наступит час, когда растает ледник, проснётся леопард, а с ним проснётся и гора, задышит, как бывало, огнём, и спустятся тогда в саванну чёрные люди чага, и прогонят пришельцев банту, прогонят воинов масаев, пьющих молоко с кровью зебу, прогонят работорговцев-арабов и огнём дерущихся белых людей с жёлтыми волосами, и воцарятся чага на равнине, над которой всегда будет чернодымная беззвёздная ночь, освещаемая лишь рыжим жаром Килиманжаро. Не понадобится им охота: дымящаяся лава принесёт им жареные туши антилоп. Не надо будет отбиваться от львов и леопардов: убегут звери в иные края от вечно грохочущей горы. Оглушённые вечным грохотом люди чага разучатся говорить, и многого не потеряют, ибо и так полунемы, а понимать друг друга им будет ни к чему, да и толковать не о чем. И назовут дальние, учёные белые люди ту землю Республика Ад.
– Ну не бойтесь, Линочка, может этого ещё и не будет. Настоящий ад, если хотите знать, не так далеко. Я вот с ним уже чуть-чуть познакомился и знаю, что всё это здесь, только какое-то вывернутое. А леопард – что ж. Влез как-то на гору зверь и вморозился в лёд – запросто бывает. Мой дедушка, герой Великой Отечественной Войны сражался, например, на Кавказе. Так там есть ледник, а в него немцев целая рота вморожена, да все в мундирах, иные в касках, и вооружённые. Но это наш лёд и наши горы, и мы поможем им никогда не размёрзнуться, так, нет? А если бы пришли они к нам на Алтын… Чо смеётесь, Линочка?
– Да ведь они сюда уже пришли, вмораживаются понемногу. И вас обнаружил в сарае раненого – кто? Карл Мюллер, мюнхенский трудный подросток, учащийся нашего интерната. Здесь, чтоб вы знали, исправительно-учебное заведение. Германские педагоги нашли, что буйных юнцов лучше всего перевоспитает сибирский мороз.
– Ну, сомневаюсь я. Отчего же он Гальпера, падлу, не перевоспитал, а?
– Тихонько, Андрюша. Я сама и директор наш, коренной сибирский фольксдойч Виктор Генрихович Центнер, этому удивляемся. Мне кажется, что рано или поздно… всякий получит по заслугам, и все порождения зла будут ещё в младенчестве разбиты о камень… и счастлив тот человек…
– Который сам это сделает. Лина, вы понимаете буквально всё. Но как же вы сюда к нам свалились с вашего Килиманжаро?
– Дайте досказать – узнаете. Вы покинули меня над кратером Рейш. Если вы покинули, то как было мне не увлечься тем, кто стоял рядом! Стоит Костя, а это был он, между двух обрывов, к одному спиной, где облака пеленою лежат далеко внизу, к другому лицом – где чёрный прах и белый ледник, и произносит вдохновенно:
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья –
Бессмертья, может быть, залог,
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог!
И, чуть обратив ко мне плечо: «Пошли, что ль?» А сам по тропе в кратер, а я за ним. Все симптомы горной болезни, заметьте, сорвались в пропасть вместе со страхом навек. Ничего не помню, только счастье, Костю да аметисты в горсти. Аметисты – это чёрная твёрдая лава, вулканическое стекло, изрыгнутое землёй. Выбрались – и дальше, на самую верхнюю точку Африки. Поднялись – как по величественной лестнице в поднебесную залу торжеств, к той колонне, где те, кто сподобился, оставляют памятку…
– Это вроде типа как «Тут был Цыпа», га-га?
– Ну да, вы очень точно подметили смешную сторону. На другой стороне таблички с текстом “Nur der verdient sich Freiheit wie das Leben, der täglich sie erobern muss. Wolfratshausener Alpenverein” стояло выцарапанное «РЯЗАНЬ!!!»
– Во: можем же, когда хотим! Значит ваши хохлы там были не первыми людьми.
– Там каждый становится первым. Увы, как в моём сердце!
– Вот вы, оказывается, как. А я…
– Ну что «как»? Разве дело в том, кто первый? Здесь дело в том, кто последний, а это ведь вы. Может быть, это вас увидела я тогда сквозь его счастливо хмельное лицо, когда навела на него фотокамеру, щёлкнула и заплакала. Ведь это был конец, и кто взошёл на вершину, тому остаётся только спуск. Спускаться легко, с каждым шагом всё легче, но вершины уже не будет. Карабкаются навстречу новые и новые покорители не каждому отдающейся горы. Иной – неуморимый жучок – ползёт по стене, как будто и не замечает ни горной болезни, ни камней, ни солнца, ни 15-градусного мороза, ни срывающего одежду ветра:
– Jaschar-r-r!
Глядишь, и вершины не приметит, двинется выше к иным куполам, помните про купола? Другой обнял глыбу и внутренне уже сдох:
– Damned mountain. Zero energy…
Третий, не отрывает озабоченного глаза от электронного определителя географического положения:
– Und das nennt man japanische Qualität! Das Zeug ist ungenau .
Четвёртый, обнимая рыдающую от усталости барышню, безнадёжно указывает ей в пространство и восклицает:
– Mira, Carina, che bello paesaggio!
А мы – вниз, в жаркую саванну жизни, он – в новые дороги, я – в трущобы Найроби. А в трущобах Найроби душно, а в трущобах Найроби жутко…
– Погоди-ка, Линок. Про Райноби потом доскажешь. А пока – гони сюда фотку с Костей. Во.
– Постой, Андрюша, мгновение! Смотри, что у него на плече – ужас!
– Галка как галка, она и в Африке галка. Всё, рву.
– Это не галка, Андрей, это горный заоблачный ворон! Но почему его не было до сих пор?!
– Ну почём я знаю? Проявился, может, в последний момент, га-га, разморозился, что ль. Вот так, и не рюмсать мне тут! А теперь слушаю про Райноби.
Из романа "Лирические величины или Liebe dich aus"
© Дмирий Каратеев & Константин Могильник, 2007
https://proza.ru/2009/05/08/359
Комментарии
- Сева Несвященко Клаас)
- Константин Могильник Сева Несвященко наскільки відомо, ми перші підняли державний прапор на найвищій вершині Африки: встигли до 10-го Дня Незалежності
Сева Несвященко Надзвичайне прагнення, надзвичайна жага, РОЗРИВАЮЧА БЕЗОДНЯ.
Раиса Марштупа Серега,это
что-то невероятное.....-бесконечно девственное -нетронутое серостью
излияние вечности.....!!!!!!! Благодарю за столь изящный
подарок!!!!!!!!!
